Неточные совпадения
Вдруг послышалось, что
в комнате, где была старуха, ходят. Он остановился и притих, как мертвый. Но все было тихо, стало быть померещилось. Вдруг явственно послышался легкий крик или как будто кто-то тихо и отрывисто простонал и замолчал. Затем опять мертвая
тишина, с минуту или с две. Он
сидел на корточках у сундука и ждал, едва переводя дух, но вдруг вскочил, схватил топор и выбежал из спальни.
В конце концов было весьма приятно
сидеть за столом
в маленькой, уютной комнате,
в теплой, душистой
тишине и слушать мягкий, густой голос красивой женщины. Она была бы еще красивей, если б лицо ее обладало большей подвижностью, если б темные глаза ее были мягче. Руки у нее тоже красивые и очень ловкие пальцы.
Чтоб не думать, он пошел к Варавке, спросил, не нужно ли помочь ему? Оказалось — нужно. Часа два он
сидел за столом, снимая копию с проекта договора Варавки с городской управой о постройке нового театра, писал и чутко вслушивался
в тишину. Но все вокруг каменно молчало. Ни голосов, ни шороха шагов.
Бывали минуты, когда Клим Самгин рассматривал себя как иллюстрированную книгу, картинки которой были одноцветны, разнообразно неприятны, а объяснения к ним, не удовлетворяя, будили грустное чувство сиротства. Такие минуты он пережил,
сидя в своей комнате,
в темном уголке и
тишине.
—
В сущности, город — беззащитен, — сказал Клим, но Макарова уже не было на крыше, он незаметно ушел. По улице, над серым булыжником мостовой, с громом скакали черные лошади, запряженные
в зеленые телеги, сверкали медные головы пожарных, и все это было странно, как сновидение. Клим Самгин спустился с крыши, вошел
в дом,
в прохладную
тишину. Макаров
сидел у стола с газетой
в руке и читал, прихлебывая крепкий чай.
Зимними вечерами,
в теплой
тишине комнаты, он, покуривая,
сидел за столом и не спеша заносил на бумагу пережитое и прочитанное — материал своей будущей книги. Сначала он озаглавил ее: «Русская жизнь и литература
в их отношении к разуму», но этот титул показался ему слишком тяжелым, он заменил его другим...
Варвара
сидела на борту, заинтересованно разглядывая казака, рулевой добродушно улыбался, вертя колесом; он уже поставил баркас носом на мель и заботился, чтоб течение не сорвало его;
в машине ругались два голоса, стучали молотки, шипел и фыркал пар. На взморье, гладко отшлифованном солнцем и
тишиною, точно нарисованные, стояли баржи, сновали, как жуки, мелкие суда, мухами по стеклу ползали лодки.
Он долго
сидел в этой
тишине,
сидел неподвижно, опасаясь спугнуть дремоту разума, осторожно наблюдая, как погружаются
в нее все впечатления дня; она тихонько покрывала день, как покрывает снег вспаханное поле, кочковатую дорогу.
Лидия заставила ждать ее долго, почти до рассвета. Вначале ночь была светлая, но душная,
в раскрытые окна из сада вливались потоки влажных запахов земли, трав, цветов. Потом луна исчезла, но воздух стал еще более влажен, окрасился
в темно-синюю муть. Клим Самгин, полуодетый,
сидел у окна, прислушиваясь к
тишине, вздрагивая от непонятных звуков ночи. Несколько раз он с надеждой говорил себе...
Ему представилось, как он
сидит в летний вечер на террасе, за чайным столом, под непроницаемым для солнца навесом деревьев, с длинной трубкой, и лениво втягивает
в себя дым, задумчиво наслаждаясь открывающимся из-за деревьев видом, прохладой,
тишиной; а вдали желтеют поля, солнце опускается за знакомый березняк и румянит гладкий, как зеркало, пруд; с полей восходит пар; становится прохладно, наступают сумерки, крестьяне толпами идут домой.
Она
сидела беспечной барыней,
в красивой позе, с сосредоточенной будто бы мыслью или каким-то глубоким воспоминанием и — любила тогда около себя
тишину, оставаясь долго
в сумерках одна.
Дождались и
тишины, и тепла; но
в это тепло хорошо
сидеть на балконе загородного дома,
в тени непроницаемой зелени, а не тут, под зноем 25˚
в тени по Реомюру.
Впрочем, пение уже не дурачество, хоть иногда не обходится без дурачеств; но большею частью Вера Павловна поет серьезно, иногда и без пения играет серьезно, и слушатели тогда
сидят в немой
тишине.
Когда я возвратился,
в маленьком доме царила мертвая
тишина, покойник, по русскому обычаю, лежал на столе
в зале, поодаль
сидел живописец Рабус, его приятель, и карандашом, сквозь слезы снимал его портрет; возле покойника молча, сложа руки, с выражением бесконечной грусти, стояла высокая женская фигура; ни один артист не сумел бы изваять такую благородную и глубокую «Скорбь».
Даже матушка, как бы сознавая потребность
тишины,
сидела, затворившись
в спальне, и только
в крайних случаях выходила из нее творить суд и расправу.
Благодаря этому педагогическому приему во время классов раздавались неумолкающие детские стоны, зато внеклассное время дети
сидели смирно, не шевелясь, и весь дом погружался
в такую
тишину, как будто вымирал.
Его музыка требовала напряженной
тишины; торопливым ручьем она бежала откуда-то издали, просачивалась сквозь пол и стены и, волнуя сердце, выманивала непонятное чувство, грустное и беспокойное. Под эту музыку становилось жалко всех и себя самого, большие казались тоже маленькими, и все
сидели неподвижно, притаясь
в задумчивом молчании.
Хорошо
сидеть одному на краю снежного поля, слушая, как
в хрустальной
тишине морозного дня щебечут птицы, а где-то далеко поет, улетая, колокольчик проезжей тройки, грустный жаворонок русской зимы…
В исходе марта начнет сильно пригревать солнышко, разогреется остывшая кровь
в косачах, проснется безотчетное стремление к совокуплению с самками, и самцы начинают токовать, то есть,
сидя на деревьях, испускать какие-то глухие звуки, изредка похожие на гусиное шипенье, а чаще на голубиное воркованье или бормотанье, слышное весьма далеко
в тишине утренней зари, на восходе солнца.
Все это происходило за пять лет до этого дня, и Петр Елисеич снова переживал свою жизнь,
сидя у Нюрочкиной кроватки. Он не слыхал шума
в соседних комнатах, не слыхал, как расходились гости, и опомнился только тогда, когда
в господском доме наступила полная
тишина. Мельники, говорят, просыпаются, когда остановится мельничное колесо, так было и теперь.
Воцарившаяся
в кабаке
тишина заставила дьячка Евгеньича высунуть голову. Увидав разбойников, он поспешил мгновенно скрыться, точно кто его ударил. Окулко продолжал
сидеть у стойки и сумрачно поглядывал на Рачителиху.
Мать с бабушкой
сидели на крыльце, и мы поехали
в совершенной
тишине; все молчали, но только съехали со двора, как на всех экипажах начался веселый говор, превратившийся потом
в громкую болтовню и хохот; когда же отъехали от дому с версту, девушки и женщины запели песни, и сама тетушка им подтягивала.
Несколько времени мы
сидели в совершенной
тишине, рыба не трогала.
Женщина быстро ушла, не взглянув на гостью.
Сидя на лавке против хозяина, мать осматривалась, — ее чемодана не было видно. Томительная
тишина наполняла избу, только огонь
в лампе чуть слышно потрескивал. Лицо мужика, озабоченное, нахмуренное, неопределенно качалось
в глазах матери, вызывая
в ней унылую досаду.
В полнолуние я часто целые ночи напролет проводил
сидя на своем тюфяке, вглядываясь
в свет и тени, вслушиваясь
в тишину и звуки, мечтая о различных предметах, преимущественно о поэтическом, сладострастном счастии, которое мне тогда казалось высшим счастием
в жизни, и тоскуя о том, что мне до сих пор дано было только воображать его.
Или вечером
сидишь один с сальной свечой
в своей комнате; вдруг на секунду, чтоб снять со свечи или поправиться на стуле, отрываешься от книги и видишь, что везде
в дверях, по углам темно, и слышишь, что везде
в доме тихо, — опять невозможно не остановиться и не слушать этой
тишины, и не смотреть на этот мрак отворенной двери
в темную комнату, и долго-долго не пробыть
в неподвижном положении или не пойти вниз и не пройти по всем пустым комнатам.
Охотнее всего делал Александров свои переводы
в те скучные дни, когда, по распоряжению начальства, он
сидел под арестом
в карцере, запертый на ключ.
Тишина, безделье и скука как нельзя лучше поощряли к этому занятию. А когда его отпускали на свободу, то, урвав первый свободный часочек, он поспешно бежал к старому верному другу Сашаке Гурьеву, к своему всегдашнему, терпеливому и снисходительному слухачу.
Но так как внешние вещи мира мы познаем: первое, через внешний свет,
в коем мы их видим; второе, через звуки, которыми они с нами говорят, и через телесные движения, которые их с нами соединяют, то для отвлечения всего этого необходимы мрак,
тишина и собственное безмолвие; а потому, приступая к умному деланию, мы должны замкнуться
в тихой и темной келье и безмолвно пребывать
в ней
в неподвижном положении,
сидя или лежа.
Сидит неделю,
сидит другую; вреда не делает, а только не понимает. И обыватели тоже не понимают. Тут-то бы им и отдышаться, покуда он без вреда запершись
сидел, а они вместо того испугались. Да нельзя было и не испугаться. До тех пор все вред был, и все от него пользы с часу на час ждали; но только что было польза наклевываться стала, как вдруг все кругом стихло: ни вреда, ни пользы. И чего от этой
тишины ждать — неизвестно. Ну, и оторопели. Бросили работы, попрятались
в норы, азбуку позабыли,
сидят и ждут.
Мы
сидим на корме, теплая лунная ночь плывет навстречу нам, луговой берег едва виден за серебряной водою, с горного — мигают желтые огни, какие-то звезды, плененные землею. Все вокруг движется, бессонно трепещет, живет тихою, но настойчивой жизнью.
В милую, грустную
тишину падают сиповатые слова...
Я
сижу на куче щебня, слушая этот голос, одинокий
в ночной
тишине и такой подавляюще властный.
Днём ему не позволяли долго
сидеть за столом, да и много народу было
в доме, много шума; он писал ночами,
в строгой
тишине, внимательно слушавшей его шёпот, когда он искал нужное слово. Скрип пера стал для него музыкой, она успокаивала изношенное, неверно работавшее сердце, и порою ему было до слёз приятно видеть на бумаге только что написанные, ещё влажные, круглые слова...
«Кожемякин
сидел в этой углублённой
тишине, бессильный, отяжелевший, пытаясь вспомнить что-нибудь утешительное, но память упорно останавливалась на одном: идёт он полем ночью среди шершавых бесплодных холмов, темно и мертвенно пустынно кругом,
в мутном небе трепещут звёзды, туманно светится изогнутая полоса Млечного Пути, далеко впереди приник к земле город, точно распятый по ней, и отовсюду кто-то невидимый, как бы распростёртый по всей земле, шепчет, просит...
Женщины
сидели все вместе за одним концом стола, ближе к самовару, и говорили вполголоса, не вмешиваясь
в медленную, с большими зияниями напряжённой
тишины беседу мужчин.
Однажды, тёмным вечером, Кожемякин вышел на двор и
в сырой
тишине услыхал странный звук, подобный рыданиям женщины, когда она уже устала от рыданий.
В то же время звук этот напоминал заунывные песни Шакира, — которые он всегда напевал за работой, а по праздникам
сидя на лавке у ворот.
Вокруг ничем не обитых стен первой, на широких лавках,
сидели за пряжею дворовые девушки; глубокая
тишина, наблюдаемая
в этом покое, прерывалась только изредка тихим шепотом двух соседок или стуком веретена, падающего на пол.
Дела вы сдали фельдшеру и прочей сволочи, а сами
сидели в тепле да
в тишине, копили деньги, книжки почитывали, услаждали себя размышлениями о разной возвышенной чепухе и (Иван Дмитрич посмотрел на красный нос доктора) выпивахом.
А когда море спокойно, как зеркало, и
в камнях нет белого кружева прибоя, Пепе,
сидя где-нибудь на камне, смотрит острыми глазами
в прозрачную воду: там, среди рыжеватых водорослей, плавно ходят рыбы, быстро мелькают креветки, боком ползет краб. И
в тишине, над голубою водой, тихонько течет звонкий задумчивый голос мальчика...
Погруженные
в работу, мы стояли или
сидели неподвижно, как статуи; была
тишина мертвая, какая подобает кладбищу, так что если падал инструмент или трещал огонь
в лампадке, то звуки эти раздавались гулко и резко — и мы оглядывались.
Во всем доме была полнейшая
тишина; камердинер князя
сидел в соседней с кабинетом комнате и дремал. Вдруг раздался выстрел; камердинер вскочил на ноги, вместе с тем
в залу вбежала проходившая по коридору горничная. Камердинер бросился
в кабинет к князю.
Они беседовали до полуночи,
сидя бок о бок
в тёплой
тишине комнаты, —
в углу её колебалось мутное облако синеватого света, дрожал робкий цветок огня. Жалуясь на недостаток
в детях делового задора, Артамонов не забывал и горожан...
В один из таких вечеров я
сидел у себя
в кабинете над атласом по топографической анатомии. Кругом была полная
тишина, и только изредка грызня мышей
в столовой за буфетом нарушала ее.
Кончится беседа, — я иду к себе, на чердак, и
сижу там, у открытого окна, глядя на уснувшее село и
в поля, где непоколебимо властвует молчание. Ночная мгла пронизана блеском звезд, тем более близких земле, чем дальше они от меня. Безмолвие внушительно сжимает сердце, а мысль растекается
в безграничии пространства, и я вижу тысячи деревень, так же молча прижавшихся к плоской земле, как притиснуто к ней наше село. Неподвижность,
тишина.
В его глазах, провалившихся
в темные ямы, сверкала гордость маниака, счастливого сознанием своего величия. Изредка к нему приходил маленький горбатый уродец, с вывернутой ногою,
в сильных очках на распухшем носу, седоволосый, с хитрой улыбкой на желтом лице скопца. Они плотно прикрывали дверь и часами
сидели молча,
в странной
тишине. Только однажды, поздно ночью, меня разбудил хриплый яростный крик математика...
Я заглянул
в директорскую ложу и был поражен необычайным и невиданным мною зрелищем; но чтоб лучше видеть полную картину, я сошел
в оркестр: при ярком освещении великолепной залы Большого Петровского театра, вновь отделанной к коронации, при совершенной
тишине ложи всех четырех ярусов (всего их находится пять) были наполнены гвардейскими солдатами разных полков;
в каждой ложе
сидело по десяти или двенадцати человек; передние ряды кресел и бельэтаж, предоставленные генералам, штаб-и обер-офицерам, были еще пусты.
Марфа Андревна услышат, сейчас и конец. «
Сиди уж, мать моя, — скажут сестрице, — не надо мне твоих поцелуев», и пойдем колтыхать спицами
в трое рук. Только и слышно, что спицы эти три-ти-ти-ти-три-ти-ти, да мушка ж-ж-жу-ж-жу-ж-жу пролетит. Вот
в такой
тишине невозмутимой, милостивые государи,
в селе Плодомасове жили, и так пятьдесят пять лет вместе прожили.
Май, окно открыто… ночь
в саду тепло цветами дышит… яблони — как девушки к причастию идут, голубые
в серебре луны. Сторож часы бьёт, и кричит
в тишине медь, обиженная ударами, а человек предо мной
сидит с ледяным лицом и спокойно плетёт бескровную речь; вьются серые, как пепел, слова, обидно и грустно мне — вижу фольгу вместо золота.
В избе смеркалось. Кругом все было тихо; извне слышались иногда треск мороза да отдаленный лай собаки. Деревня засыпала… Василиса и Дарья молча
сидели близ печки; Григорий лежал, развалившись, на скамье.
В углу против него покоилась Акулина; близ нее, свернувшись комочком, спала Дунька. Стоны больной, смолкнувшие на время, вдруг прервали воцарившуюся
тишину. Вздули огня и подошли к ней.
Сначала все
сидят молча — никто не решается перекинуться словом.
В избе стихнет. Веретена гудят, трещит лучина, сверчок скрипит за подполицею, или
тишина прерывается плачем которого-нибудь из малолетних ребят скотницы, проснувшегося внезапно на полатях от тяжкого сновидения.
Он прислушался —
в доме стояла плотная, непоколебимая
тишина, с улицы не доносилось ни звука. Потом он долго и молча стоял среди комнаты, сунув руки
в карманы и глядя исподлобья на Бурмистрова, — тот
сидел неподвижно, согнув спину и опустя голову.